УСЛЫШАННЫЙ
Пятнадцатилетний подросток пытается помочь матери-наркоманке избавиться от адской боли. Единственное, что он может сделать, чтобы облегчить её страдания — молиться. Молитва услышана, но парень ожидал совсем другого результата.
ГАДОСТИ И СЛАДОСТИ
Когда мне было 15, я убил маму.
Не то, чтобы я был на неё обижен или зол — я даже почти не знал её. Я до сих пор собираю её образ из осколков воспоминаний и он всё ещё не полный. В тот вечер всё вышло случайно: эмоциональное напряжение, спонтанное решение, вера всем сердцем и доля сомнения — всё смешалось в один опасный коктейль. Все были уверены, что она сама «загнала себя в гроб» и никто даже мысли не допускал, что я причастен к её смерти. До сегодняшнего дня. Сегодня вы узнаете правду.
Я помню, что она была хорошей хозяйкой. Прекрасно готовила: манку, суп со шкварками и жареную картошку. В начальной школе я с гордостью писал в анкетах, что моя мама — домохозяйка. Хотя, с каждым годом она всё больше походила на безработную. Но всё же самое незапятнанное воспоминание о ней, связано с готовкой.
Мне пять и мы живём в коммунальной квартире в Старом городе. Наша комната ближе всех к входной двери, но дальше всех от кухни. Очень длинный, полутёмный коридор я старался пройти как можно спокойней, но как можно быстрей. Особенно ту его часть, когда, свернув за угол, я уже не видел дверь комнаты, но видел свет, горящий в кухне. Свет в конце туннеля, когда я годы спустя впервые услышу эту фразу, для меня будет представляться именно так.
Я любил молочную манную кашу с расплавленным кусочком сливочного масла в центре тарелки и кусочками хлеба, накрошенными в кашу «чтобы сытней было». Но однажды мы переехали к бабушке и мама перестала готовить. Зато я узнал в чём ещё моя мама хороша.
Мне пять и мы живём в коммунальной квартире в Старом городе. Наша комната ближе всех к входной двери, но дальше всех от кухни. Очень длинный, полутёмный коридор я старался пройти как можно спокойней, но как можно быстрей. Особенно ту его часть, когда, свернув за угол, я уже не видел дверь комнаты, но видел свет, горящий в кухне. Свет в конце туннеля, когда я годы спустя впервые услышу эту фразу, для меня будет представляться именно так.
Я любил молочную манную кашу с расплавленным кусочком сливочного масла в центре тарелки и кусочками хлеба, накрошенными в кашу «чтобы сытней было». Но однажды мы переехали к бабушке и мама перестала готовить. Зато я узнал в чём ещё моя мама хороша.
– Стоять! – услышал я грубый мужской голос за спиной и почувствовал, как мама слегка сжала мою руку.
Мы остановились и обернулись. К нам подошли двое патрульных.
Мы остановились и обернулись. К нам подошли двое патрульных.
– Здравствуйте, – с непонятной ухмылкой произнёс тот, что пониже. Его голос был не таким грубым, как тот, что окликнул нас. Он был похож на голос лисы из мультфильма – доброжелательный, но очень страшный. – И что это вы тут делаете?
Его вопрос заставил меня засомневаться в правомерности наших действий, хотя мы с мамой просто гуляли.
Его вопрос заставил меня засомневаться в правомерности наших действий, хотя мы с мамой просто гуляли.
– Здравствуйте, – улыбнулась мама. – А мы в посадку идём на шашлыки.
Сказать, что я был удивлён, это ничего не сказать. Я был просто счастлив! Я очень любил, когда мы с родителями, их друзьями и детьми их друзей выбирались в узкую лесополосу за городом на шашлыки. Она казалась мне настоящим лесом, в котором почти невозможно заблудиться. Ведь запах шашлыков невидимой нитью всегда приводил обратно к поляне, на которой были все свои. Но патрульные маме, кажется, не поверили.
Сказать, что я был удивлён, это ничего не сказать. Я был просто счастлив! Я очень любил, когда мы с родителями, их друзьями и детьми их друзей выбирались в узкую лесополосу за городом на шашлыки. Она казалась мне настоящим лесом, в котором почти невозможно заблудиться. Ведь запах шашлыков невидимой нитью всегда приводил обратно к поляне, на которой были все свои. Но патрульные маме, кажется, не поверили.
– Маловато принадлежностей! – рявкнул тот, что повыше.
– Так нам и не нужно ничего, – не растерялась мама. – У нас там всё уже есть: мясо, картошка, дрова. Мы за солью ходили, а то печёная картошка без соли – не очень.
Честно говоря, на какое-то мгновение, и я засомневался в маминых словах. Мы не ходили за солью, она просто подозвала меня во дворе и предложила пройтись с ней. Сейчас мы шли в сторону лесополосы через огромный гаражный кооператив, всегда пугавший меня сворой шумных дворняг. Но в той же стороне находилось печально известное одесское «Палермо», где торговали маковой соломкой и готовым раствором из неё.
Мама жестом фокусника достала из кармана спичечный коробок и потрясла им, чтобы показать, что там не спички. Мы всегда брали с собой соль в спичечном коробке. Судя по звуку, там были не спички, и для меня это было стопроцентным доказательством истинности маминых слов.
Мама жестом фокусника достала из кармана спичечный коробок и потрясла им, чтобы показать, что там не спички. Мы всегда брали с собой соль в спичечном коробке. Судя по звуку, там были не спички, и для меня это было стопроцентным доказательством истинности маминых слов.
– Покажите содержимое карманов… пожалуйста, – сказал патрульный-лис.
– Ему тоже? – спросила мама, указывая на меня.
– Нет, только ваших.
– Беги, отнеси папе, – сказала мама, отдавая мне коробок с солью. – Скажи, что я сейчас приду.
И я побежал в сторону лесополосы, уверенный, что без труда найду дорогу по невидимой ниточке запаха шашлыков. Оглядываясь назад, я видел, как мама достаёт что-то из карманов, показывает патрульным, затем они прощаются, и она быстрым шагом идёт за мной. Патрульные медленно следуют за ней, что-то обсуждая и указывая в мою сторону.
У самой лесополосы я остановился. Ни дыма, ни шума костра или весёлой компании, ни запаха шашлыка не было.
У самой лесополосы я остановился. Ни дыма, ни шума костра или весёлой компании, ни запаха шашлыка не было.
– А где папа? – спросил я, когда мама подошла ко мне.
– Дай коробок, – протянула она руку. – Идём быстрей!
Конечно, никаких шашлыков в тот день я так и не попробовал. Мы подошли к какому-то дому с редким забором, где я должен был подождать в стороне, пока мама обменяет коробок соли на шприц с тёмной жидкостью. А затем мы отправились домой по обходной, более долгой дороге, чтобы не встретить тех же патрульных.
И это лишь один из сотни удачных эпизодов, когда я сопереживал изобретательному нарушителю закона и радовался успеху её проделок. В такие моменты я понимал, какой неисчерпаемой фантазией и актёрскими данными обладает моя мама, и был настолько же горд, насколько смущён своей ролью в «спектаклях».
И это лишь один из сотни удачных эпизодов, когда я сопереживал изобретательному нарушителю закона и радовался успеху её проделок. В такие моменты я понимал, какой неисчерпаемой фантазией и актёрскими данными обладает моя мама, и был настолько же горд, насколько смущён своей ролью в «спектаклях».
Однажды мама устроилась официанткой в бар «Краб». Он был у самого моря, не очень большой, но с огромным аквариумом, отделяющим кабинет хозяина бара от зала, в котором работала мама. Как я был горд, когда узнал, что мама больше не домохозяйка! Каким уважением к ней я был переполнен!
Мне примерно десять, и мне ужасно стыдно, что мои родители не работают. Хотя я продолжал писать в школьных анкетах: «Мама – домохозяйка, папа – сварщик». Когда дядя Андрей, мамин брат, привёл нас с сестрой к маме на работу, я уже предвкушал, как напишу в следующей анкете: «Мама – официантка в баре “Краб”». Я представлял, как учитель переспрашивает меня, и я гордо отвечаю: «Да, я даже был у мамы на работе».
Нам позволили войти в кабинет хозяина бара и сесть на чёрный кожаный диван. Мама почему-то плакала и пыталась что-то объяснить огромному мужчине, который угрюмо уставился на нас с сестрой. В кабинете было тепло, в отличие от раннего мартовского пляжа. Мы, как довольно жёстко воспитанные дети, сидели молча. Дядя Андрей подошёл к широкому, похожему на большого краба, хозяину бара и протянул руку. Тот пожал её своей огромной «клешнёй», не отрывая взгляда от нас. Затем перевёл его на маму, продолжавшую что-то слёзно объяснять.
Спустя минуту мама подошла к нам, взяла за руки и сделала шаг назад, чтобы мы поднялись с дивана. Мы встали и сделали пару мелких шажков. Мама обошла нас и, присев на диван, обняла, как бы закрываясь от жуткого крабьего взгляда.
– Вот! Вот мои дети! – продолжила она оправдываться. – Я клянусь их здоровьем, что я ничего не брала.
Она уткнулась лицом в наши плечи и не могла успокоиться. Я ей верил, даже когда ощутил, как она украдкой сунула в карман моей куртки что-то массивное. Я продолжал испытывать на себе пристальный взгляд огромного Краба, боясь шевельнуться или хотя бы выражением лица выдать мать. Взгляд дяди, всё ещё стоявшего рядом с Крабом, заметался. Секунду он был похож на зайца: скакал от моего обвисшего кармана к матери и обратно, затем ко мне, а спустя ещё мгновенье осторожно перебрался на потолок.
Десять минут спустя Краб угостил меня с сестрой соком, а маме пожелал «не кашлять». А ещё через двадцать минут, когда мы отошли достаточно далеко от маминой, теперь уже бывшей, работы, она попросила меня отдать ей то, что у меня в кармане.
– Вот, – сказал я, протягивая ей жменю леденцов.
– Это что? Откуда?
– Конфеты. У тебя на работе взял. Когда мы сок пили, на столе стояла вазочка, и в ней было много таких. Я думал, что можно.
– Можно, можно. Я положила тебе в карман… – мама, не договорив, присела и стала ощупывать карманы моей куртки.
Затем быстрым взглядом обшарила аллею в радиусе нескольких метров от нас. И в заключение с надеждой посмотрела в сторону “Краба”, сканируя каждый освещённый фонарями участок.
– Он скинул его, – заключила мама, обращаясь уже к моему дяде. – Идёмте.
– Что?! Да как это?!
Андрей небрежно одёрнул меня, развернув к себе, и тоже стал проверять карманы моей куртки. На всякий случай проверил все карманы и грубо спросил:
– Где он?!
– Кто? – промямлил я, мысленно уже готовясь кричать и плакать после первой оплеухи.
– Кошелёк! Я видел, как мама положила его тебе вот в этот карман. Где ты его дел?!
– Нет… мама ничего мне не давала… Я не чувствовал ничего тяжёлого в кармане… – сопротивлялся я.
Он занёс руку, чтобы отвесить мне подзатыльник, и я зажмурился, втянув шею в плечи.
– Андрей! – окликнула его мама. – Не нужно.
– Не нужно?! – переключился он на неё. – Да я из-за тебя товарища потерял! Единственного, кто со школы остался. Привёл тебя на работу! Просил за тебя! Отмазывал тебя! И что?! Теперь не нужно!?
Сестра прижалась к маме, обхватив её обеими руками. Мама стояла спокойно, выслушивая камнепад недовольства и обвинений от родного брата. Младшего брата. Я оббежал его и тоже обхватил маму двумя руками в знак своей защиты и поддержки. Я знал, что это вряд ли ей поможет, но мне тоже было очень страшно. Ведь я сорвал «дело». Я решил, что дядя Краб добрый, и оставил кошелёк, еле умещавшийся у меня в руке, под столом, за которым мы пили сок.
– Разбирайся с ними сама! – бросил Андрей в заключение, развернулся и быстрым, дёрганым шагом ушёл в сторону трамвайной остановки.
Мама взяла нас за руки, и мы медленно пошли в том же направлении. С тех пор она никогда не работала – мама была слишком изобретательна для этого. Она также перестала полагаться на меня, как на подельника, ведь я учился у неё, но у меня появилось уже своё мнение.
Мне примерно десять, и мне ужасно стыдно, что мои родители не работают. Хотя я продолжал писать в школьных анкетах: «Мама – домохозяйка, папа – сварщик». Когда дядя Андрей, мамин брат, привёл нас с сестрой к маме на работу, я уже предвкушал, как напишу в следующей анкете: «Мама – официантка в баре “Краб”». Я представлял, как учитель переспрашивает меня, и я гордо отвечаю: «Да, я даже был у мамы на работе».
Нам позволили войти в кабинет хозяина бара и сесть на чёрный кожаный диван. Мама почему-то плакала и пыталась что-то объяснить огромному мужчине, который угрюмо уставился на нас с сестрой. В кабинете было тепло, в отличие от раннего мартовского пляжа. Мы, как довольно жёстко воспитанные дети, сидели молча. Дядя Андрей подошёл к широкому, похожему на большого краба, хозяину бара и протянул руку. Тот пожал её своей огромной «клешнёй», не отрывая взгляда от нас. Затем перевёл его на маму, продолжавшую что-то слёзно объяснять.
Спустя минуту мама подошла к нам, взяла за руки и сделала шаг назад, чтобы мы поднялись с дивана. Мы встали и сделали пару мелких шажков. Мама обошла нас и, присев на диван, обняла, как бы закрываясь от жуткого крабьего взгляда.
– Вот! Вот мои дети! – продолжила она оправдываться. – Я клянусь их здоровьем, что я ничего не брала.
Она уткнулась лицом в наши плечи и не могла успокоиться. Я ей верил, даже когда ощутил, как она украдкой сунула в карман моей куртки что-то массивное. Я продолжал испытывать на себе пристальный взгляд огромного Краба, боясь шевельнуться или хотя бы выражением лица выдать мать. Взгляд дяди, всё ещё стоявшего рядом с Крабом, заметался. Секунду он был похож на зайца: скакал от моего обвисшего кармана к матери и обратно, затем ко мне, а спустя ещё мгновенье осторожно перебрался на потолок.
Десять минут спустя Краб угостил меня с сестрой соком, а маме пожелал «не кашлять». А ещё через двадцать минут, когда мы отошли достаточно далеко от маминой, теперь уже бывшей, работы, она попросила меня отдать ей то, что у меня в кармане.
– Вот, – сказал я, протягивая ей жменю леденцов.
– Это что? Откуда?
– Конфеты. У тебя на работе взял. Когда мы сок пили, на столе стояла вазочка, и в ней было много таких. Я думал, что можно.
– Можно, можно. Я положила тебе в карман… – мама, не договорив, присела и стала ощупывать карманы моей куртки.
Затем быстрым взглядом обшарила аллею в радиусе нескольких метров от нас. И в заключение с надеждой посмотрела в сторону “Краба”, сканируя каждый освещённый фонарями участок.
– Он скинул его, – заключила мама, обращаясь уже к моему дяде. – Идёмте.
– Что?! Да как это?!
Андрей небрежно одёрнул меня, развернув к себе, и тоже стал проверять карманы моей куртки. На всякий случай проверил все карманы и грубо спросил:
– Где он?!
– Кто? – промямлил я, мысленно уже готовясь кричать и плакать после первой оплеухи.
– Кошелёк! Я видел, как мама положила его тебе вот в этот карман. Где ты его дел?!
– Нет… мама ничего мне не давала… Я не чувствовал ничего тяжёлого в кармане… – сопротивлялся я.
Он занёс руку, чтобы отвесить мне подзатыльник, и я зажмурился, втянув шею в плечи.
– Андрей! – окликнула его мама. – Не нужно.
– Не нужно?! – переключился он на неё. – Да я из-за тебя товарища потерял! Единственного, кто со школы остался. Привёл тебя на работу! Просил за тебя! Отмазывал тебя! И что?! Теперь не нужно!?
Сестра прижалась к маме, обхватив её обеими руками. Мама стояла спокойно, выслушивая камнепад недовольства и обвинений от родного брата. Младшего брата. Я оббежал его и тоже обхватил маму двумя руками в знак своей защиты и поддержки. Я знал, что это вряд ли ей поможет, но мне тоже было очень страшно. Ведь я сорвал «дело». Я решил, что дядя Краб добрый, и оставил кошелёк, еле умещавшийся у меня в руке, под столом, за которым мы пили сок.
– Разбирайся с ними сама! – бросил Андрей в заключение, развернулся и быстрым, дёрганым шагом ушёл в сторону трамвайной остановки.
Мама взяла нас за руки, и мы медленно пошли в том же направлении. С тех пор она никогда не работала – мама была слишком изобретательна для этого. Она также перестала полагаться на меня, как на подельника, ведь я учился у неё, но у меня появилось уже своё мнение.
Я помню, что она могла расплакаться от казалось бы элементарного знака внимания, такого, как покупка ей турецкого спортивного костюма моим отчимом, только что вышедшим из тюрьмы. Или могла терпеть нечеловеческую боль, самостоятельно сражаясь с гнойными чирьями размером с яйцо с помощью лезвия и мази Вишневского. Я любил её, ведь другой матери у меня не было. Но в то же время я ужасно её стеснялся и ещё сильней завидовал другим детям, тем, кому мамы подарили не только жизнь, но и детство, заботу, ласку…
По крайней мере, последнюю ночь её жизни мы провели вместе: наши кровати стояли буквой «Г» в углу комнаты, в которой больше никто не ночевал. Вот уже третий день мама не выходила из квартиры и почти не поднималась с постели. Она часто и тяжело дышала, громко стонала и иногда бредила, разговаривая с бабушкой, ушедшей год назад. Андрей несколько раз вызывал «скорую» и пытался сдать её в психлечебницу. Но она приходила в себя, чётко и правильно отвечала на вопросы санитаров, и они уезжали.
В тот вечер я пришёл домой позже обычного.
– Почему так поздно?!
– Ну…, мы кино смотрели. Я у Димы был.
Дима – мой друг, который жил в соседнем доме. Часто вечера я проводил у него, особенно зимой или в прохладную погоду.
– А чего пришёл тогда? Мог бы там и спать остаться!
Дядя был явно раздражён. Я постоял ещё несколько секунд, не решаясь сдвинуться с места, чтобы не дать повода сорваться на мне. Мы слишком давно живём под одной крышей, и парировать его выпады мне было уже несложно – у меня был отличный и беспощадный учитель.
Туалет, ледяной, очень выборочный душ, абсолютно пустой холодильник, спать. В комнате было темно и затхло, все окна закрыты. Глаза быстро привыкли к темноте, и я рассмотрел мамин силуэт возле одного из окон. Она стояла спиной ко мне, опираясь на подоконник.
– Ругает? – спросила она.
Её голос прозвучал так неожиданно, что я чуть не подпрыгнул. Сколько себя помню, мы разговаривали всего несколько раз.
– Да, ругается.
– Не обижайся на него, это я виновата.
– Да нет, я просто поздно…
– Ему страшно… Он всегда так делает с самого детства.
В темноте я мог видеть только её силуэт, но мне показалось, что она попыталась улыбнуться.
– Никогда не плакал и не жаловался, а превращался в такого вот агрессивного ёжика…
– Хе! – чуть не расхохотался я.
Никогда бы не подумал, что кто-то воспринимает моего грозного дядю вот так. Для меня он всегда был суровым и строгим водителем грузовика, с мозолистыми руками и мазутом под ногтями.
– …Он перестанет… – выдохнула она, и её голос слегка сорвался.
Со мной такое бывало раньше, когда меня серьёзно пороли ремнём и тут же задавали какой-нибудь воспитательный вопрос: «Будешь ещё так делать?! Будешь?!» Естественно, я отвечал, что не буду, точно таким же срывающимся голосом. Да ещё появляется такое ощущение, как будто ком в горле стоит и говорить действительно непросто.
Но мама не плакала. Она, опираясь на подоконник, повернулась ко мне и попросила помочь ей дойти до кровати. Я подставил локоть, и мы начали нашу последнюю «прогулку». Прогулку длиной в три шага и несколько мучительных минут. Доведётся ли мне когда-нибудь хотя бы приблизительно понять ту боль, которую испытывала она в те дни?
Несколькими годами ранее в телепередаче «До 16 и старше…» мне запомнился один сюжет о том, что происходит с наркоманами ровно через пятнадцать лет сидения на игле. Люди кричали, стонали, катались по полу, не в силах терпеть адскую боль – смесь из ломки и поочерёдного сбоя полусгнивших внутренних органов. В последние три дня этот сюжет разворачивался в моей комнате.
И как тут не задержаться у друга? Как не засиживаться у него до тех пор, пока его мама не начнёт мягко намекать: «Гости, вам хозяева не надоели?»
Я помог маме лечь и сел на свою кровать. Спать не хотелось, но если не уснуть, то завтра просплю школу, и дядя Андрей снова будет злиться. Хотя теперь, когда я знаю наиболее вероятную причину его агрессии, мне больше не будет страшно. Сложив руки, я прошептал молитву «Отче наш», как бы налаживая связь. С каждым словом шёпот становился всё тише, пока, наконец, не превратился в голос в моей голове.
По крайней мере, последнюю ночь её жизни мы провели вместе: наши кровати стояли буквой «Г» в углу комнаты, в которой больше никто не ночевал. Вот уже третий день мама не выходила из квартиры и почти не поднималась с постели. Она часто и тяжело дышала, громко стонала и иногда бредила, разговаривая с бабушкой, ушедшей год назад. Андрей несколько раз вызывал «скорую» и пытался сдать её в психлечебницу. Но она приходила в себя, чётко и правильно отвечала на вопросы санитаров, и они уезжали.
В тот вечер я пришёл домой позже обычного.
– Почему так поздно?!
– Ну…, мы кино смотрели. Я у Димы был.
Дима – мой друг, который жил в соседнем доме. Часто вечера я проводил у него, особенно зимой или в прохладную погоду.
– А чего пришёл тогда? Мог бы там и спать остаться!
Дядя был явно раздражён. Я постоял ещё несколько секунд, не решаясь сдвинуться с места, чтобы не дать повода сорваться на мне. Мы слишком давно живём под одной крышей, и парировать его выпады мне было уже несложно – у меня был отличный и беспощадный учитель.
Туалет, ледяной, очень выборочный душ, абсолютно пустой холодильник, спать. В комнате было темно и затхло, все окна закрыты. Глаза быстро привыкли к темноте, и я рассмотрел мамин силуэт возле одного из окон. Она стояла спиной ко мне, опираясь на подоконник.
– Ругает? – спросила она.
Её голос прозвучал так неожиданно, что я чуть не подпрыгнул. Сколько себя помню, мы разговаривали всего несколько раз.
– Да, ругается.
– Не обижайся на него, это я виновата.
– Да нет, я просто поздно…
– Ему страшно… Он всегда так делает с самого детства.
В темноте я мог видеть только её силуэт, но мне показалось, что она попыталась улыбнуться.
– Никогда не плакал и не жаловался, а превращался в такого вот агрессивного ёжика…
– Хе! – чуть не расхохотался я.
Никогда бы не подумал, что кто-то воспринимает моего грозного дядю вот так. Для меня он всегда был суровым и строгим водителем грузовика, с мозолистыми руками и мазутом под ногтями.
– …Он перестанет… – выдохнула она, и её голос слегка сорвался.
Со мной такое бывало раньше, когда меня серьёзно пороли ремнём и тут же задавали какой-нибудь воспитательный вопрос: «Будешь ещё так делать?! Будешь?!» Естественно, я отвечал, что не буду, точно таким же срывающимся голосом. Да ещё появляется такое ощущение, как будто ком в горле стоит и говорить действительно непросто.
Но мама не плакала. Она, опираясь на подоконник, повернулась ко мне и попросила помочь ей дойти до кровати. Я подставил локоть, и мы начали нашу последнюю «прогулку». Прогулку длиной в три шага и несколько мучительных минут. Доведётся ли мне когда-нибудь хотя бы приблизительно понять ту боль, которую испытывала она в те дни?
Несколькими годами ранее в телепередаче «До 16 и старше…» мне запомнился один сюжет о том, что происходит с наркоманами ровно через пятнадцать лет сидения на игле. Люди кричали, стонали, катались по полу, не в силах терпеть адскую боль – смесь из ломки и поочерёдного сбоя полусгнивших внутренних органов. В последние три дня этот сюжет разворачивался в моей комнате.
И как тут не задержаться у друга? Как не засиживаться у него до тех пор, пока его мама не начнёт мягко намекать: «Гости, вам хозяева не надоели?»
Я помог маме лечь и сел на свою кровать. Спать не хотелось, но если не уснуть, то завтра просплю школу, и дядя Андрей снова будет злиться. Хотя теперь, когда я знаю наиболее вероятную причину его агрессии, мне больше не будет страшно. Сложив руки, я прошептал молитву «Отче наш», как бы налаживая связь. С каждым словом шёпот становился всё тише, пока, наконец, не превратился в голос в моей голове.
«Господи, я благодарен тебе за сегодняшний день, за то, что удалось списать контрольную по математике, и за то, что тётя Света сегодня предложила пообедать с Димой. Спасибо, что ты рядом со мной и не позволил Андрею наказать меня за опоздание…»
– Мамочка… – донеслось до меня сквозь молитву.
«Опять бредит. Или бабушка действительно сейчас здесь? Так! Не отвлекаться! Прости, Господи, что я ещё не могу полностью сконцентрироваться на молитве. В общем, я благодарен тебе за твоё присутствие в моей жизни и твою поддержку сегодня».
С маминой кровати продолжали доноситься стоны и обезличенные обращения. Она то говорила с кем-то, то стонала от боли и, кажется, плакала.
«Прошу, дай мне силы справиться со всеми трудностями… Хотя… лучше помоги, пожалуйста, маме. Дай ей возможность умереть…»
– Мамочка… – донеслось до меня сквозь молитву.
«Опять бредит. Или бабушка действительно сейчас здесь? Так! Не отвлекаться! Прости, Господи, что я ещё не могу полностью сконцентрироваться на молитве. В общем, я благодарен тебе за твоё присутствие в моей жизни и твою поддержку сегодня».
С маминой кровати продолжали доноситься стоны и обезличенные обращения. Она то говорила с кем-то, то стонала от боли и, кажется, плакала.
«Прошу, дай мне силы справиться со всеми трудностями… Хотя… лучше помоги, пожалуйста, маме. Дай ей возможность умереть…»
Молитва подростка:
«Прошу, дай мне силы справиться со всеми трудностями… Хотя… лучше помоги, пожалуйста, маме. Дай ей возможность умереть…»
Я резко открыл глаза. Я не мог поверить, что произнёс это, хоть и мысленно. Я произнёс эти слова в молитве, находясь, как я представлял, в ярком потоке света, уходящем в небо. Я желал этого всем сердцем, и это меня напугало. Я зажмурил глаза, пытаясь восстановить в воображении поток.
«Нет-нет-нет! Я знаю, что ты всемогущ! Помоги ей выздороветь! Помоги ей жить без наркотиков! Помоги…»
Я продолжал фантазировать, но ни одно из последующих слов не откликнулось в моём сердце. Все они бурлили в мозгу, и ни в одно из них я не верил. Кое-как добубнил молитву и лёг спать.
Утро было тихим. Маме удалось уснуть. Я прокрался к двери и уже через десять минут шёл в школу по замёрзшему болоту, покрытому свежим снегом.
«Последний день семестра. Могли бы уже и отменить эту контрольную. Или перенести на следующий год. Написать бы её сегодня нормально, и всё будет круто. Вечером у Жемчужникова. Круто, что родаки уехали – устроим расколбас. Желание продумать бы, чтобы в двенадцать загадать».
Я планировал этот день и первые дни следующего года ещё даже не подозревая, что прошлой ночью моя жизнь изменилась. Что моя настоящая молитва закончилась гораздо раньше, чем я думаю, что она была услышана и что мама уснула навсегда. Я узнал об этом на третьем уроке в кабинете № 49 сразу после звонка.
– Вергуленко! – подозвал меня историк. – Контрольную можешь не писать. Ставлю четвёрку автоматом. Иди домой, тебя там ждут.
«Нет-нет-нет! Я знаю, что ты всемогущ! Помоги ей выздороветь! Помоги ей жить без наркотиков! Помоги…»
Я продолжал фантазировать, но ни одно из последующих слов не откликнулось в моём сердце. Все они бурлили в мозгу, и ни в одно из них я не верил. Кое-как добубнил молитву и лёг спать.
Утро было тихим. Маме удалось уснуть. Я прокрался к двери и уже через десять минут шёл в школу по замёрзшему болоту, покрытому свежим снегом.
«Последний день семестра. Могли бы уже и отменить эту контрольную. Или перенести на следующий год. Написать бы её сегодня нормально, и всё будет круто. Вечером у Жемчужникова. Круто, что родаки уехали – устроим расколбас. Желание продумать бы, чтобы в двенадцать загадать».
Я планировал этот день и первые дни следующего года ещё даже не подозревая, что прошлой ночью моя жизнь изменилась. Что моя настоящая молитва закончилась гораздо раньше, чем я думаю, что она была услышана и что мама уснула навсегда. Я узнал об этом на третьем уроке в кабинете № 49 сразу после звонка.
– Вергуленко! – подозвал меня историк. – Контрольную можешь не писать. Ставлю четвёрку автоматом. Иди домой, тебя там ждут.
Олег Вергуленко
Редактор: Яна Ерина